Елизавета Мельниченко: Хотелось бы начать с влияния национального характера и национальной духовности на творчество художника и на восприятие зрителя. Вы можете сказать, что картины русских и украинских живописцев Вам ближе и понятнее, чем работы западных мастеров? И существуют ли национальные струны в работах европейских художников, которые никогда не прочувствовать русскому зрителю?

Борис Михайлов: Есть такое мнение, что язык живописи, музыки, архитектуры всем понятен и не требует перевода. Спорить с этим бессмысленно, но и отрицать национальную специфику никак нельзя. Ведь генетическая память есть у каждого народа, и национальная специфика зависит от того, насколько народ сохранил свою идентичность и насколько он растворился в общеевропейской культуре. Что касается наших стран, то мы же более 70 лет были за “железным” занавесом и, скорее всего, это плохо, но “нет худа без добра”: плюс заключается в том, что искусство развивалось неодинаково, в советский период была оторванность от Запада, но, при этом, были созданы прекрасные произведения и шедевры.

Приведу конкретный пример: есть прекрасный художник Жорж Брак, у которого замечательные натюрморты. Но мне, например, гораздо ближе натюрморты Владимира Стожарова. Пусть Стожаров архаик, пусть кому-то он покажется простоват, но мне, как русскому человеку, его работы ближе. Европеец, возможно, работы Стожарова станет воспринимать как фольклорное искусство. Потому, что он не слушал русских сказок, не слушал русских песен. Но слушал свои. Если же говорить в контексте мирового искусства, то Стожаров получается региональный мастер, а Брак – это фигура мирового масштаба. Но, ещё не время и всё ещё может поменяться.

на фото: “Желтая салфетка”, Жорж Брак

на фото: “Натюрморт с рябиной”, Владимир Стожаров

Если говорить о художественной школе, то первыми учителями в Академии художеств, которую открыла Екатерина II, были итальянцы. Первые иконописцы были византийцы. Получается, корень у всех – один, просто из-за различных исторических процессов искусство формировалось по-разному.

Русских художников европейцам, по большому счету, открыл Сергей Дягилев со своими “Русскими сезонами”. Сначала он поехал по всем селам, по всем маленьким имениям и собрал 2500 портретов русских художников, после чего устроил выставку русского усадебного портрета в Таврическом дворце. На открытии выставки он сказал пророческие слова о том, что эпохи меняются, что мы на грани тектонического сдвига и что до того, как всё поменяется, мы должны вспомнить всё, что было. Буквально через полгода после того, как он собрал эти портреты, в России было сожжено 16 тысяч усадеб вместе с портретами и мебелью. Он вовремя спас эти работы и повез их в Париж, ошеломив парижскую публику русским портретом. Первым открытием для Европы в своё время стал портретист Орест Кипренский, потом – Карл Брюллов, потом были “Русские сезоны”.

Елизавета Мельниченко: Вы определяете свой стиль как “магический реализм”. Если бы я не знала этого определения, я бы назвала Ваш стиль реализмом с элементами доброй сказки. Возможно, и в этом есть такая русская черта, как вера в чудо и в волшебство. Оказал ли какой-то определенный стиль или определенный художник особенное влияние на Ваше творчество?

Борис Михайлов: Мне хотелось бы стремиться к магическому реализму, но, не знаю, насколько это удается. Что касается влияния других художников, - тут просто сонм мастеров. Могу сказать кратко: хочется написать свой медный бак. Как у Шардена. Он написал крохотный медный бак, но там такая глубина, такая сермяжность. Хочется стремиться к такому. Не в том плане, чтобы как-то походить на Шардена. А в том, чтобы суметь выразить глубину в такой степени. Есть связанная с этим быль: у Шардена было несколько любимых сосудов, которые он писал. Однажды пропал один сосуд и он выяснил у слуги, что тому понадобились деньги на выпивку и он продал сосуд. Шарден пошел со слугой и вернул сосуд. Сам по себе сосуд ценности не представлял, но Шарден с ним настолько сроднился и ему настолько была важна гармония этого предмета, что он не представлял, что без него делать дальше.

Елизавета Мельниченко: То есть, можно сказать, что художник одухотворяет предметы, которые пишет?

Борис Михайлов: Да. Если их не одухотворять, то зачем всё это нужно? Если в картине нет души, нет диалога, как у Ганса Христиана Андерсена, когда метёлка со шваброй ведут беседу? Если не одухотворять предметы, то можно делать фотографию, сейчас это искусство прекрасно развито.

Елизавета Мельниченко: Отдельные предметы на Ваших работах часто как будто светятся изнутри: за счет чего достигается такой эффект? Вы используете специальную технику или предмет оживает под кистью из-за длительного общения с изображаемым предметом?

Борис Михайлов: У меня особенных секретов нет, я просто пытаюсь добиться того, чтобы предмет ожил. Был такой случай, когда Куинджи выставил “Лунную ночь на Днепре” и все думали: как он добился эффекта свечения? У меня был аналогичный случай: во Дворце Наций в Женеве проходила моя выставка, и на ней была представлена работа “Отречение апостола Петра”, на которой изображен римский солдат с факелом. Как рассказывал мне галерист, люди пытались выяснить, почему работа светится. Они подходили и заглядывали за холст: нет ли там фонарика сзади? Такая иллюзия не была самоцелью, но порадовало то, что так получилось.

Свечение получается за счет долгой и кропотливой работы, никаких спецэффектов я не использую. Один из последних натюрмортов, - “Майский”, - здесь я бился над тем, чтобы яйца как-то светились. И вот они светятся тихим ярким светом.

Елизавета Мельниченко: Кроме фольклорных элементов, какие русские черты присутствуют в русской живописи? Это необъяснимая тоска, избыточность русской натуры как незнание меры ни в чем или другие черты? Есть ли какие-то характеристики, присущие именно русским художникам?

Борис Михайлов: В этом контексте словом “русский” можно обозначать принадлежность художника к культуре, а не национальность, потому как национальность ни при чем. Левитан по национальности еврей, но при этом он самый настоящий русский художник, в работах которого есть та самая глубинная тоска. Куинджи – родом из Мариуполя, по национальности – грек, и, при этом, он тоже русский художник. Шагал, хоть и родился в России, всё время открещивался от неё: когда ему было удобно, его представляли русским художником, когда неудобно – европейским.

Если говорить о русской тоске, то это уже стало лубочным и даже заезженным понятием. Особую степень проникновенности я бы не стал отдавать русским художникам. Есть проникновенные мастера в любой школе.

Для того, чтобы почувствовать разницу, важно понимать, что происходило в Европе и в России в одну историческую эпоху. Вот, например, 1863 год. В Лондоне открылся первый метрополитен. А у нас русский русского перестал продавать, как свинью, двумя годами раньше. Вот он, отрыв.

Или вот, например, начало XVII века: в Москве – смутное время, в Украине – руины. А вот что происходило в 1606 году в голландском городе Харлем: “В 1606 году в Харлеме проводился литературный конкурс “Национальная сокровищница”, участие в котором приняли поэты и драматурги со всей Голландии: пользуясь большим стечением публики, городские власти провели благотворительную лотерею и на собранные деньги построили дом для престарелых” (из собрания “Художественная галерея”, том 42). Вы чувствуете разницу? Литературный конкурс, лотерея, дом для престарелых. Это же другая планета. Вот он, корень различия во всем. У нас общая тема – нелюбовь. А там общая тема – любовь. Или хотя бы сострадание. Может быть, от этой общей нелюбви и тоска в русских глазах и в русских картинах. А иначе, откуда ей взяться? Ведь русский человек весёлый, но нет особой возможности веселиться. Причин нет.

Елизавета Мельниченко: Вы работаете сейчас над серией картин о Пушкине: это бытовые сценки из жизни поэта. Почему возникла идея писать пушкиниану?

Борис Михайлов: Идея возникла просто: лет 30 назад у нас была студенческая практика в Пушкинских горах, в Михайловском. Осталась масса рисунков, набросков. Как-то их перебирал и понял, что пропадает же добро. Тогда, по-юношески, этот материал не ценился, и только с годами понимаешь, какой подарок сделали студентам Академии художеств, предоставив возможность там работать. Познакомившись с пушкинианой, - с тем, что сделано до меня, - я тоже понял, что это – не всё, что можно сделать. Или, возможно, всё, но я могу сделать это по-своему.

Елизавета Мельниченко: Вы знаете, что именно сейчас пушкиниана особенно популярна в киноискусстве? Создатели телепередач за последние несколько лет выпустили большое количество комедийных серий о жизни Пушкина. То есть, тема своевременна и актуальна в искусстве.

На Ваших картинах хорошо просматриваются черты лица Пушкина, после них можно было бы запросто узнать Пушкина при случайной встрече на улице. Вы исследовали для этого какие-то материалы, работы других мастеров или это Ваше видение внешности Пушкина?

Борис Михайлов: Во-первых, передо мной в мастерской висит посмертная маска Пушкина, на которую я всегда смотрю. Это одухотвореннейший образ.

на фото: мастерская художника Бориса Михайлова

Сам Пушкин был блестящий рисовальщик и его автопортреты – это лучший документ эпохи. У меня есть хорошая книга Мстислава Цявловского, в которой собраны именно автопортреты Пушкина. Существует масса описаний внешности Пушкина, это была ярчайшая личность. Плюс, конечно, прижизненные портреты Пушкина, написанные Кипренским и Тропининым, - ими восхищался сам Пушкин.

Елизавета Мельниченко: Сюжеты многих Ваших картин – из религии и мифологии, много работ на тему христианства. А Вы сам – верующий человек?

Борис Михайлов: Да, я бы сказал, я стараюсь быть верующим человеком.

Борис Михайлов: По моему простому разумению, присутствие совести – это присутствие Бога.

Елизавета Мельниченко: Как Вы относитесь к такому мнению, что христианин, соблюдающий религиозные традиции и посещающий церковь – это человек с рабской психологией, который не способен самостоятельно мыслить?

Борис Михайлов: Есть понятие “воцерковленный верующий”, а есть "свободный художник". Я, скорее всего, второе.

Люди, которые воцерковленны – они в этом нуждаются. Дело не в рабской психологии, а в том, что человеку одному – тяжело, человек слаб на самом деле. Поэтому осуждать ни в коем случае не следует. Что тогда говорить о людях, которые пошли в монахи? Они тогда полные рабы, добровольно сдавшиеся. В действительности же, они просто сделали свой выбор, им нравится это. А рассуждения о рабской психологии оттого, что мы терпеть не можем другого мнения, нам нужно переубедить, дожать. А зачем? Ведь каждый человек – это отдельный мир, и чудо, что эти разные миры понимают друг друга.

Елизавета Мельниченко: Спасибо за интересное общение, Борис Александрович!

Живопись Бориса Михайлова на facebook