Выставки, которым суждено войти в историю искусства: ровно год назад, в октябре 2016 года, в Музее книги и книгопечатания Украины в Киеве открылась выставка натюрмортов художника Бориса Александровича Михайлова.
автор: Олег Сидор-Гибелинда, искусствовед
Пиры вещей и смыслов. Так, кажется, лучше, нежели устоявшееся: «тихая»… Тем более, «мертвая натура».
Это у Михайлова-то, у которого неустанно болтают между собой тряпичные пастух с пастушкою, а соломенные куклы выясняют отношения, - натура мертвая?!
Тихая – хоть стон Сына Божия и доносится с деревянного круцификса, окруженного не римскими воинами, но осенними плодами?
Борис Михайлов, «Распятие, быковня и бессмертник», х.м., 110х120, 2012
Впрочем, ключевой эпитет порой всплывает в его творчестве, пропитывая ткань «Тихой вечери» либо же разливаясь загородной, полной неги «Тишиной».
Борис Михайлов, «Тихая вечеря», х.м., 90х95, 2014
С другой стороны, не избегнул многочисленных сцен музицирования, от посвящения Параджанову, до библейских вариаций – скажем, при участии желторотого Давида, принужденного разгонять грусть-печаль старого деспота, и «Вечерней мелодии», смиряющей косолапого хищника простыми звуками волынки.
Борис Михайлов, «Воспевание жениха. Посвящение Сергею Параджанову», х.м., 105х125, 1995
(В его блокноте, помимо всего прочего, испещренного сюжетами будущих произведений – вроде «Сеанса гипноза» или «Средства обмануть время», вдруг видим… валторну).
И работать предпочитал, уединившись в мастерской на Перспективной, где бывал ежедневно, не взирая на погоду, под любимые мелодии Рамо, Люлли, Вивальди, конечно, Амадеуса: им был особенно увлечен, посвятил ему одну из кукол… но писал картины и под песни Александра Вертинского, Элтона Джона, временами – ритмы хард-рока.
Борис Михайлов в мастерской
В конце концов, дело не в этом – сколько художников работает, обернув себя звуковым шатром. Но согласитесь, мало возле чьих полотен дети чувствуют себя столь непринужденно, как возле работ Бориса Михайлова.
Мое первое посещение выставки «Полотняные письма», состоявшемся в самом сердце Киево-Печерской Лавры, совпало по времени со школьным уроком. Шаловливая ребятня радостно визжала, бегая между банкетками. Учительница тщетно пыталась их урезонить.
Выставка Бориса Михайлова в Музее книги и книгопечатания Украины, 2016 год
Но даже когда в зале все затихало, картины своим присутствием нарушали нежданную тишь. Зал насыщался густым гудением смыслов, словно жуков в майском саду.
Ведь в натюр… (ладно уж, оставим это слово) – натюрмортах, как бы плотно не были они заполнены, нет лишних вещей – выдерни первую встречную-поперечную из строя, и посыпется строй, что твой карточный домик.
У каждой из вещей – причудливая генеалогия – автор если не прикупил диковину на антикварном слете, куда с упоением наведывался, то создал своими руками, выскребывая очередное чудо из неприметной чурки, или же громоздя слои папье-маше.
Или так: поглядывая на доподлинный прототип, менял на холсте предметные очертания или пропорции; «подсвечивал, колдовал», вспоминают его близкие; мог и «рога приделать» китчуганскому быку с Андреевского спуска, вмиг повысив быка в его племенном достоинстве. Природа-натура не была для него догмой. А ведь отдельные куски последней уже теперь воспринимаются как михайловские. Итак, существуют не только антоновские, но и михайловские яблоки. Михайловские кувшины, михайловские лукошки, драпировки, букеты…
Борис Михайлов, «Любование Европой», х.м., 90х110, 2014
В его мастерской, направо от выхода, между дымковской игрушкой и маской, привезенной из Таиланда, взгляд не сразу обнаружит стайку притаившихся мерцающих посудин – сверху же нависает бубен, снаряженный свистулькою. В качестве фона выступает старинный украинский рушнык с вытканной поверху надписью, в которой можно усмотреть скрытый девиз мастера:
СЮДИ ТУДИ ПОВЕРНИСЬ ГОП КУМА НЕ ЖУРИСЬ
После того уже, как его вдова, киевская художница Елена Михайлова-Родина и их сын Иван, достойный продолжатель творческой династии Михайловых, показывают мне бледный холст с еле обозначенными очертаниями предметов (писали смесью охры с умброй, резюмируют специалисты), вдруг понимаешь: это последняя работа Бориса Михайлова…
Вроде бы и не тянет на программное произведение, а по сути – одно из немногих, на примере которых можно рассмотреть траекторию авторского замысла – и начало воплощения такового. Прикосновение кисти почти невесомо, но исполнено уверенности; вдохновенная «пальпация» реальности возвращает нас к одному из ключевых образов его собственно тематической живописи.
Речь, как вы поняли, об апостоле Фоме – в образе коего Михайлов неслучайно выделяет момент «уверования» - в противовес «неверию». (Существует несколько вариантов известного сюжета, и все они отличны между собою; есть и скульптурная версия его). И не был ли он alter ego самого автора- счастливо избавленного бремени оказиального кощунства. Нам же Фома кажется мудрым философом-анатомом, восхищенно замершем перед грядущим экорше…
Борис Михайлов, «Уверование», х.м., 100х110, 1996
Природа, понятно, не без ран и шрамов, да и арт-исследователь не требует непременного расковыривания оных. Скорее, прикосновения. Признания безграничного доверия к поверхностно-тактильному (важнейшая биографическая деталь: вырастал в хате с земляным полом!), из чего следует своеобразная философия его натюрмортов, которые выглядят не менее энергическими, полными жизненных соков, нежели сцены по мотивам Ветхого и Нового заветов.
Божья благодать, простите невольный пафос, не является принадлежностью привилегированных вещей. Это мы наблюдаем в тематических картинах, где «пылающий» опреснок в руках Христа или прялка (в собрании автора находим «почти» такую же – датированную 1918-м, подписанную Татьяной Федоровной… за две тысячи лет после того, о чем - далее) Девы Марии, не менее красноречивы, нежели сами их небесные покровители.
Здесь – каждый материальный кусочек светится «высоким напряжением» подспудного смысла, полнится густой, насыщенной значимостью, эманирует замысел Творца, которому «есть дело» до каждой клеточки Универсума, Им и созданного.
(Посему столь органичен интерес автора к скульптуре, виду искусства, диктующем познание мира на кончиках пальцев, как и минимальную дистанцию между телом жизни и художником. Натюрморт в этой сфере – преогромное исключение, поэтому художник предпочитает портретный жанр – воссоздавая лики своих любимцев, вроде киевского Пьеро, долгие годы блуждающего между Москвой, Парижем и Шанхаем. Христа же лепит так, как бы это сделал в свое время Медардо Россо: с набухшим, как волна, ручейком крови на челе).
Михайлова же в его «вещной ойкумене» не связывала необходимость «нового прочтения» того или иного тематического мотива (что порой создавало неожиданные решения – как-то каллипигой «Сусанны» с похотливыми старцами в кустах), он уходил в мир нюансов, растворенных в предметности. Широкий зритель знал его прежде всего по библейским произведениям.
Борис Михайлов, «Сусанна и старцы», х.м., 100х120, 2005
Нарушив неписанную иерархию жанров, есть смысл рассматривать их как своеобразные «натюрмортные репетиции», избирательные «факультеты – оччень! – нужных вещей» и презентация персонажей в окружении их материальных прихотей. Сюжетный мир Бориса Михайлова щедро напичкан аксессуарами действия и атрибутами: искусств, ремесел, наук, а также всяких «прекрасных чрезмерностей» и бытовых роскошеств; героям велено «ни в чем себе не отказывать».
(Показательно, что в собственном творчестве автор нередко руководится вектором необходимой аскезы, например, выбирая для работ фактурно-выразительные «тела мешков», купленных на базаре, которые он потом грунтовал и тонировал; на изнанке любопытный глаз различит характерные печати промышленного предприятия).
Но «пиры вещей» тяготеют к оси нарративной определенности, не желая ограничиваться исключительно пассивно-представительской функцией. Кстати, «библейский след» всплывает и здесь – в картинах «Пир в Кане», «Время собирать камни».
Борис Михайлов, «Пир в Кане», х.м., 90х150, 2007
Борис Михайлов, «Время складывать камни», х.м., 50х80, 2007
На «полях михайловских» неустанно прядется нить действия. На его поверхности – торжественное пред-стояние зрительскому оку. Маленький театр, размером с вертеп, но с одной, раз и навсегда фиксированной мизансценой – впрочем, весьма характерной. Кульминационной фазой, представленной как под сурдинку, с «мирискуснической» деликатностью. Даже там, где присутствует крестьянский быт…
Из 28-ми работ, которые мы могли увидеть на посмертной выставке художника, таковых большинство. В воздухе разлит запах медово-полевых трав. Шиповник и зимние яблоки расположились рядом с «крестьянским серебром» сиречь оловом. Знакомый уже, трагический лейтмотив «быковни» (ярма) рядоположен макам… и макогону.
Борис Михайлов, «Маки и макогоны», х.м., 110х120, 2015
Наконец-то понимаем значение предметного фона в виде старинного украинского рушныка, непременно помеченного метким, едва ли не ехидным афоризмом вроде
НЕТРУДНА РОБОТА
афоризмом, который облюбовала для себя крестьянская мастерица, радуясь вольной игре форм, а вовсе не преференциям авторских промоций – что свойственно также и художнику-профессионалу.
Борис Михайлов, «Нетрудна работа», х.м., 110х120, 2014
(Еле сдерживаюсь, чтобы не переписать все до одного эти «рустикальные шедевры» – как сделал бы сам автор, гуляя причудливыми окраинами Петровки, когда лез в карман не за словом или кошельком, но карандашом – в том случае, когда продавец оказывался чрезмерно алчен и оценивал рушнык по высшей шкале. Порою Михайлов сам вшивал им же и придуманный текст в «пустой» рушнык, предвкушая удовольствие гармонии картины, пока пребывающей в его воображении).
Рушнык тот был призван к участию в живописной работе в качестве необычной tabula rasa, на светлой поверхности которой свободно выговаривалась сама «природа вещей». Создавались узоры оксиморонов, сталкивались лбами прошедшее и будущее, глечык, так похожий на птаху, с птахой, словно выпорхнувшей из деревяшки. И со святым Францыском, умело дирижирующим движениями пернатых любимцев, ибо ведомо ему, о чем они поют и крякают.
Борис Михайлов, «Рождение крестьянской Афродиты», х.м., 90х110, 2015
Кажется, Борис Михайлов тоже ведал язык вещей, не только животных – чаще всего ему попадались отчего-то кролики: словно набоковский мячик, перепрыгивают они, оставляя пейзаж, болгарский, приземляясь в натюрморте, отечественном – чтобы на миг нахохлиться в лукошке, каждый лозовой узел которого прочувствован художником, прощупан, обнюхан, наново плетен-переплетен – и воссоздан на холсте.
Он понимал жеманный писк хрупкого, как жизнь, фарфора. Наивное лопотанье соломы и уверенные, густые голоса бронзы, дерева, лисье воркотанье серебра. Шепоты и шелесты сухих цветов…
Он мог бы писать сказки в духе своих любимых Гофмана с Андерсоном, которых при случае цитировал, ценя отдельно. К слову, сказки иллюстрировал – вплоть до самых экзотических, африканских – да так, что на одном из листов насчитываем до восьми разных кумганов.
А самые увлекательные сказки рассказал полунамеком, будто между прочим – в чудесных спектаклях предметов, схваченных силой «магического реализма»… «реализма без берегов». Не считая рам вокруг самих картин.
Читайте также:
Художник Борис Михайлов: биография, творчество, выставки
О русском характере и магии в живописи: интервью с художником Борисом Александровичем Михайловым